Михаил Александрович Беренц преподнес Марии самый милый подарок – крохотного беспородного щенка, только-только раскрывшего на мир свои маленькие, еще мутные глазки.

– А какой он породы? – спросила Николь.

– Думаю, в нем не меньше восемнадцати пород, – с нарочитой серьезностью отвечал адмирал Беренц. – Он происходит от тех собак, которых мы привезли на кораблях из России.

– Я обожаю дворняжек! – сказала Николь. – В нем весу не больше фунта. А какая белая кисточка на хвосте, прелесть!

– Эй, Фунтик! – тут же окрестила щенка Мария. – Иди-ка сюда, я устрою твой домик.

Служанка принесла небольшую коробку с ветошью, блюдце с молоком и поставила все там, где указала Мария, – под лестницей на второй этаж. Едва державшийся на ногах щенок пустил на мрамор струю и устроился в ящике, куда его положила Мария.

Как обычно, в конце февраля в этих краях распустились розы. Господин Хаджибек принес на новоселье большущий букет белых роз. Сначала его поставили на обеденный стол, но потом перенесли на сверкающий черным лаком рояль. Букет был такой большой, что мешал сидящим за столом видеть друг друга.

Для приготовления праздничного обеда был доставлен дворцовый повар Александер с подручными. Они же привезли продукты, именно те, которые с точки зрения Александера годились по такому случаю. Николь предложила Марии заказать Александеру баранину по-бордосски, и та, смеясь, согласилась:

– Давай, Николь, эта баранина напомнит мне детство, наш первый с тобой обед!

– Я вижу перед собой десять желанных гостей, – начала застолье Мария. – Десять, как говорил Пифагор, – совершенное число, заключающее в себе всю природу чисел. Десять – символ вечного Космоса. Ваше здоровье, друзья! – Мария говорила стоя, и, когда она закончила, все также встали приветствовать ее поднятыми бокалами.

– И давайте по-русски чокаться! – горячо вступила Николь. – Я очень люблю по-русски!

Звон хрустальных бокалов вмиг оживил гостиную.

Хадижа и Фатима только сделали вид, что пригубили шампанское.

– Нет, нет, девочки! – тут же обратила на них внимание Николь. – Первый тост надо пить до дна!

– До дна! – подхватила Мария. – Все пьют до дна!

Жены господина Хаджибека испуганно воззрились на своего повелителя.

Господин Хаджибек покраснел, замялся и промямлил что-то неразборчивое.

Николь толкнула под столом Шарля. Губернатор принял ее игру, откашлялся и сурово произнес:

– Полагаю, что вы, господин Хаджибек, человек светский. Мари и Николь правы. Первый бокал все гости должны выпить до дна – у русских такой народный обычай.

– Да-да, конечно, ваше сиятельство, – с льстивой поспешностью согласился господин Хаджибек. – Пейте до дна! – приказал он женам. – Пейте народный обычай, – закончил он полной несуразицей.

Пересиливая себя, морщась, Хадижа и Фатима выпили шампанское.

Николь зааплодировала, и вслед за ней все присутствующие захлопали в ладоши, ребячливо радуясь совращению жен господина Хаджибека.

Предложение выпить первый бокал до дна оказалось весьма уместным. Уже через несколько минут всем стало по-свойски просто, весело, свободно. Хадижа еще пыталась быть чопорно-важной, а никогда прежде не пробовавшая вина Фатима, что называется, «поплыла» и вскоре уже хохотала до слез над какой-то шуткой Николь, как будто это была не мадам губернаторша, а ее бедуинская подружка и сидели они не за чинным столом, а у костра в пустыне.

После обеда Мария предложила "посмотреть в сторону России", и разгоряченные гости с удовольствием вышли на огромную, опоясавшую дом террасу второго этажа, с которой открывался вид на все четыре стороны света. Было прохладно, накрапывал дождь. Россию увидели только русские. Как-то само собой разговорились по интересам: генерал с адмиралом, ученый археолог с ученым языковедом, бездетная Николь с бездетной Хадижей, молоденькая Фатима с Анастасией, Клодин, желающая побольше узнать о том, что носят и как причесываются в Париже, с Марией. И только господин Хаджибек остался в одиночестве. Но оно его не тяготило, он ликовал: сам губернатор почти что в его доме, и он, Хаджибек, только что сидел с ним за одним столом, как равный с равным. Нет-нет, ему не нужны были никакие собеседники. Он настолько вырос в собственных глазах, что, пожалуй, без ущерба для самолюбия мог бы поговорить тет-а-тет только с самим губернатором.

Мария болтала с Клодин, но видела и слышала каждого: и генерала Шарля, который говорил с адмиралом Беренцем о недавней большой войне, закончившейся разгромом Германии, и Николь с Хадижей, обсуждавших типы мигреней, и Фатиму с Анастасией, хихикавших от переполнявшей их молодости и радости существования, и Пиккара с доктором Франсуа.

– Всё, этой весной я уже не буду работать здесь, в термах Антония Пия. Теперь я буду искать храм Согласия. Это один из главных храмов Карфагена. Известно, что он был, а где – неизвестно. Но я примерно знаю местечко. Это на холме, там, где был храм Эшмуна – самый важный храм карфагенян. Рядышком должен быть храм Согласия…

– А я возьмусь за большой берберский словарь, как только выйду в отставку…

Перед кофе Мария и Николь пели неаполитанские песни, а генерал аккомпанировал им на новеньком рояле. Как всегда, испытанный концертный номер получился очень хорошо.

– Мари, а вы не могли бы спеть русскую песню? – попросил доктор Франсуа. – Мне очень хочется узнать строй русских песен.

– Спою. Вам грустную или веселую? Народную или популярный романс?

– А нельзя все подряд? – воодушевилась Николь.

– Охотно, – улыбнулась Мария.

Она села за рояль и исполнила "Мой костер", "Очи черные", "Зачем тебя я, милый мой, узнала", после чего все принялись с детским восторгом разучивать, вторя Марии, знаменитую "Калинку".

Зажигательный темп песни захватил всех, и «Калинка» рвалась из приоткрытых окон и летела за синее море на родину.

Х

Хотя за столом и царила видимость веселья, но для Марии все было пусто, вымученно, заданно. И только когда она проводила гостей (всех до единого, хотя мсье Пиккар, видимо, рассчитывал остаться) и легла спать одна на огромной кровати в огромном доме, только тогда пелена принужденности как бы спала с ее души, и она почувствовала полное одиночество свое в этом мире.

За высоким венецианским окном бушевал ливень. Раскаты грома и дальние всполохи молний вместе с овладевшей Марией бессонницей делали все вокруг не вполне реальным, выморочным… Она остро чувствовала, что сейчас для нее есть только одна "неприкосновенная подлинность": "Наш дом на чужбине случайной, где мирен изгнанника сон, как ветром, как морем, как тайной, Россией всегда окружен".

А что она помнит о России? Только самое чистое, светлое…

…Севастополь – такой белый и синий. Торжественный, как Андреевский флаг. Оттого что в Севастополе всегда был русский флот и летом жарко, по городу прогуливалось много молодежи в белом.

Белые шляпки и белые кисейные платья на барышнях, кипенно-белые кители на офицерах, приветливое сияние глаз на молодых, чистых лицах. Даже серые груботканные матросские робы отдавали стерильной белесостью. А раскаленные на солнце, изъеденные волнами прибрежные камни как бы светились на фоне синего моря белыми пятнами. И еще белые глицинии… Уйма белых глициний, и кое-где – фиолетовые. Какая прелесть была во всем, какой порядок! Не дисциплина, не принуждение, не страх, а порядок… Божественный порядок во всем. И в житейских мелочах, и в общем движении жизни, и в движениях души…

На кораблях Императорского черноморского флота каждые полчаса сухим и чистым звуком били склянки, по вечерам играл на набережной духовой оркестр, особенно часто – модные в те дни "Амурские волны". И сердце сжималось от гордости: где Севастополь, а где Амур. Боже мой! И все – Россия!..